Написанный в первой половине 1990-х годов.

Энциклопедичный YouTube

1 / 3

✪ ВИКТОР АСТАФЬЕВ. "Прокляты и убиты". Библейский сюжет

✪ Прокляты и забыты

✪ Прокляты и убиты

Субтитры

Особенности произведения

Первая книга романа написана в 1990-1992 годах, вторая книга в 1992-1994 годах. Роман не окончен, в марте 2000 года писатель заявил о прекращении работы над романом .

Название романа взято из его текста: сообщается, что на одной из стихир , имевшейся у сибирских старообрядцев , «писано было, что все, кто сеет на земле смуту, войны и братоубийство, будут Богом прокляты и убиты».

Как указывается в предисловии к одному из изданий романа: «Именно этим романом Астафьев подвел итог своим размышлениям о войне как о „преступлении против разума“».

«Чёртова яма»

Эпиграфом к первой книге романа служит цитата из Нового завета :

Если же друг друга угрызаете и съедаете.
Берегитесь, чтобы вы не были
истреблены друг другом.
-

Действие первой книги романа разворачивается близ Бердска поздней осенью 1942 и зимой 1943 годов, в 21-м запасном стрелковом полку. Номер полка и место его дислокации соответствуют реально существовавшим в годы Великой Отечественной войны . Места дислокации запасного полка сегодня нет, это место затоплено Обским морем .

Действие начинается с прибытия осенью 1942 года в запасной полк молодых новобранцев, в основном только что достигших призывного возраста. Состав их самый разнообразный: прибывший с низовьев Оби частью по крови хант Лёшка Шестаков, старообрядец, силач Коля Рындин, блатной Зеленцов, симулянт Петька Мусиков, своевольный Лёха Булдаков и другие. Позднее к ним присоединились призванные казахи и ещё двое значимых героев романа: Ашот Васконян и Феликс Боярчик. После карантина они попадают в одну роту полка, где их встречает старшина Шпатор, а командование ротой принимает лейтенант Щусь, который также является одним из главных действующих лиц романа. Призывники в массе своей малограмотны, набраны из отдалённых посёлков и деревень, многие имели конфликты с законом.

Повествуется о том, как из разношёрстной толпы призывников в тяжелейших условиях складывается вполне боеспособный и в целом сплочённый коллектив. Постоянное недоедание, холод, сырость, отсутствие элементарных условий усугубляется конфликтами между призывниками, между призывниками и их командирами, да и между командирами не всё гладко. На глазах у мальчишек командир насмерть забивает опустившегося доходягу, происходит расстрел двух братьев-близнецов, которые по незнанию самовольно оставили временно часть, проводится показательный суд над Зеленцовым. Автор описывает безысходную картину солдатского быта в запасных частях, молодых людей, чья жизнь до этого и так «в большинстве была убога, унизительна, нища, состояла из стояния в очередях, получения пайков, талонов да ещё из борьбы за урожай, который тут же изымался в пользу общества». Особое место в книге занимают зимние хлебозаготовки, на которые в деревню Осипово была отряжена первая рота. Во время заготовок, где солдатам были обеспечены хорошее питание и уход, серая масса забитых людей преображается, завязываются романы с местными жительницами (для многих первые и последние), и видно, что солдаты - это всего лишь мальчишки.

Линейный сюжет книги перемежается более детальными описаниями довоенной жизни персонажей романа.

Заканчивается первая книга отправкой маршевых рот полка на фронт [ ] .

«Плацдарм»

Эпиграф ко второй книге.

Вы слышали, что сказано древним:

«Не убивай. Кто же убьет, подлежит суду».
А Я говорю вам, что всякий, гневающийся
на брата своего напрасно, подлежит суду…

Действие второй книги романа происходит в конце сентября 1943 года и, очевидно, начале октября 1943 года на Днепре . Судя по тому, что в книге упоминается воздушно-десантная операция , прообразом Великокриницкого плацдарма автору послужил Букринский плацдарм у села Великий Букрин , в боях на котором автор участвовал . Воинские части вымышленные.

В начале книги кратко описан боевой путь полка, ушедшего в январе 1943 года из Бердска , и действие начинается в момент подготовки части к форсированию Днепра . В предыдущих боях главные герои первой части книги уцелели, и к ним добавились ещё персонажи, многие из числа командиров: командир корпуса Лахонин, заместитель командира артиллерийского полка Зарубин, начальник политотдела дивизии Мусенок и другие. Также в действие введён колоритный сержант Финифатьев, две медицинские сестры и несколько немецких солдат.

Вторая книга представляет собой натуралистичное описание боевых действий в ходе форсирования Днепра , захвата и удержания плацдарма на его берегу в течение семи и «всех последующих» дней. Автор описывает войну предельно подробно и жестоко, явно разграничивая тех, кто на плацдарме (в основном те же мальчишки и ряд командиров), и тех, кто остался на восточном берегу (политотдел, особый отдел, походно-полевые жёны, заградотряды и просто трусы). При этом война описывается как глазами советских солдат, так и отчасти немецких.

Так же, как и в первой части книги, линейный сюжет перемежается описаниями довоенной и уже военной жизни персонажей книги. Однако повествование второй части более динамично в сравнении с первой, что вполне объяснимо: «если в первой книге „Чертова яма“ царят мат и смрад, то во второй части „Плацдарм“ - смерть. Если в первой - похабщина и гнусность солдатской тыловой жизни, то во второй - расплата за содеянное» [ ] .

Многие из персонажей книги были убиты или тяжело ранены на плацдарме; относительно некоторых автор оставляет читателя додумывать.

Опять же, вторая книга пересекается с первой тем, что место действия, плацдарм на Днепре , так же как и «Чёртову яму», автор отправил под воду, затопив его водохранилищем [ ] .

Отзывы

Книга потрясла меня.

Премии

Издания

• Проза войны. Том первый СПб.: Литера, 1993 г. Тираж: 100000 экз. ISBN 5-900490-02-5 (т.1)
• Прокляты и убиты. Книга 1 М.: Вече, 1994 г. Серия: Военный роман Тираж: 100000 экз. ISBN 5-7141-0072-1
• Прокляты и убиты. Книга 2 М.: Вече, 1995 г. Серия: Военный роман Тираж: 20000 экз. ISBN 5-7141-0072-1 Книга вторая]
• Прокляты и убиты. Книга вторая. Плацдарм М.: Вече, 1995 г. Серия: 50-летию Великой Победы посвящается Тираж: 20000 экз. ISBN 5-7141-0072-1
• Собрание сочинений в 15 томах. Том десятый. Красноярск: Офсет, 1997 г. Тираж: 10000 экз.
• Избранное М.: Терра, 1999 г. Серия: Литература ISBN 5-300-02704-9
• Прокляты и убиты М.: Эксмо, 2002 г. Серия: Красная книга русской прозы Тираж: 4000 экз. + 12000 экз. (доп.тираж) ISBN 5-04-009706-9 , ISBN 5-699-12053-X , ISBN 978-5-699-12053-6
• Прокляты и убиты М.: Эксмо, 2003 г. Тираж: 5100 экз. ISBN 5-699-04253-9
• Прокляты и убиты М.: Эксмо, 2005 г. Серия: Русская классика XX века Тираж: 4100 экз. + 4100 экз. (доп.тираж) ISBN 5-699-11435-1
• Прокляты и убиты М.: Эксмо, 2006 г.
• Прокляты и убиты М.: Эксмо, 2007 г. Серия: Библиотека всемирной литературы (Эксмо) Тираж: 5000 экз. + 4000 экз. (доп.тираж) ISBN 978-5-699-20146-4 , ISBN 5-699-20146-7
• Прокляты и убиты М.: Эксмо, 2009 г. Серия: Русская классика Тираж: 4100 экз. ISBN 978-5-699-33805-4
• Прокляты и убиты М.: Эксмо, 2010 г. Серия: К 65-летию Великой Победы Тираж: 4000 экз. ISBN 978-5-699-40494-0
• Прокляты и убиты М.: Эксмо, 2010 г. Серия: Русская классика Тираж: 4000 экз. ISBN 978-5-699-36702-3

«Прокляты и убиты»

Ещё в ходе войны 1941-45, а после неё ещё в большем множестве и густоте – потекли стихи, поэмы, рассказы и романы об этой грозной и протяжной войне. И стали иссякать, может быть, только к концу XX века. На первый взгляд может показаться странным, что Виктор Астафьев, на себе испытавший злейшие условия этой войны, раненый, контуженный, едва не убитый, – едва ли не 40 лет своей литературной деятельности почти промолчал о той Великой войне, разве изредка обмолвками. И только в 1990 годы внезапно – и опоздав от стольких? – выступил с двухтомником «Прокляты и убиты».

Виктор Астафьев Ужасная правда о войне

Отвергаю всякую мысль, что Астафьев сознательно молчал, понимая непроходимость своей книги через цензуру. Тем более – из соображений комфорта: не обнажиться? Не таков, не таков его характер! Астафьев – затяжно молчал по не им выдуманному закону русских народных уст. Наш народ, сквозь всю глубину своей истории, и всегда опаздывал высказаться, разве только в певучем фольклоре. Астафьев был переполнен всем пережитым настолько неисчерпаемо, что должен был испытывать человеческое бессилие выразить всю эту за-человечность, да ещё соревноваться со множеством легко скользящих изъяснений. И когда же он опубликовал? В свои 70 лет, одноглазый инвалид, далёкий от успешливых столиц.

И книга его выступила столь невозможной к привычному приятию, что общественности оставалось лучше не заметить, не слишком заметить её – либо неубедительно громить как «клевету». Перевесило первое.

Картину войны Астафьев с жестокой верностью начинает с запасного стрелкового полка перед Новосибирском – в месте мало сказать неприспособленном для человечьего житья – со свирепой обстановки сырых подвалов в лесу, по сути, без устроенных уборных (взамен – окружный лес), без устроенного отопления, без бань – пещерный быт, где меры санитарии – хлюпающий на полах раствор карболки и хлора. В эти «казармы», вот, в конце 1942, зимою привезли 18-летних новобранцев, сплошь подметая сибирскую ширь от 1924 года рождения. (Дыхание растревоженных народных недр! – от старообрядческой глубинки до самых современных блатных у рок.) Ужасающая картина грязи и неопрятности – и это названо карантином . Спустя время, по отправке маршевых рот на фронт, – карантинных переводят в освободившиеся, но не лучше устроенные помещения отправленных. Обмундирование и обувь не подогнаны по размерам, кого во что попало, ещё мажут какой-то зловонной дезинфекцией в волосяных местах. Кишат вши (и только с умерших уползают сами). В непрогреваемой бане не отмыться. В котёл засыпают картошку не только нечищеную, но не отмытую от земли. И сквозь такой леденящий быт защитников родины обучают на «плацу» (перекопанное поле) с деревянными макетами винтовок – да на соломенные чучела «фрицев». (На упавшего: «встать, негодяй!» – и пинают ногами.) В таких условиях, пишет автор, «половина делом занимается, а половина промышляет себе харч» (разгул для у рок!). (Доходит, что жители – с дрекольем и топорами защищаются от воров.) Появляются доходяги, а на переходе к весне – запасников массово охватывает «куриная слепота». Повальная беспомощность всех, «вялое согласие со всем происходящим». Да «скорей бы уж на фронт», «дальше фронта не пошлют, хуже, чем здесь, содержать не будут», «к одному концу, что ли». – Поставленные на переборку овощехранилищ – воруют картошку, но где её испечь? Исхитряются спускать на весу в искрящие трубы офицерских землянок – и какая перегоревшая и какая полусырая – лопать до поноса. (Астафьев не раз называет эти казармы «Чёртовой ямой», так назвал и первую половину книги.)

Но для подточенных в здоровьи запасников ещё же заботливо, регулярно текут политзанятия. Астафьев цитирует и куски из сводок Информбюро – теперь снова поражающих нашу забывчивую память: какие страшные потери несут немцы, сколько уничтожается у них ежедневно танков и орудий! – только не названы места боёв, населённые пункты, тёмный туман для раззяв. Но сами по себе политзанятия – это «благостный уют» для солдат: пока политкомисар журчит, как заботливо «страна и партия о тебе думают», каждом, – а запасникам хоть сколько-то посидеть в покое и относительном тепле. (Однако комиссар углядывает их дремоту, временами командует: «встать! сесть!») А ведь кто – и верит этим победным сводкам, а 7 ноября, после чтения сталинской речи – поразительно! – «у запасников текли слёзы», а «расходились с дружной грозной песней». (А само собой – насильственное пение под маршировку голодных и обессиленных.)

Всё это течёт у Астафьева не как литературное изложение, не как литературная претензия, но – как изболелая память о натуральной жизни, его измучивает, переполняет жестокое реальное знание. Автор выделяет с дюжину бойцов, о которых пространны отступления – и настолько иногда, что предыдущую их жизнь вставляет даже отдельными главами. (Выпукло, подробно выведен несгибаемый старообрядец великан Рындин. Себя автор как бы убрал из книги.) Этот метод усиляет наше плотяное ощущение и от 18-летних бедолаг. Где сильно раздражается – и даёт себе прямую волю выражаться от своего имени: «этот пройдоха, наглое рыло, припадочно брызгая слюной, пройдошистые наклонности, моральный урод, чучело…»

Вот эти крупные авторские отвлечения во времени – весьма обогащают читательский огляд (а самому Астафьеву дают протоки для боли прошлого). Тут и раскулачивание казаков по всему Иртышу и Оби. И как спецпереселенцы мёрли в баржах при сплаве их на Север. (И как откупали жертвы у конвоиров; одного малыша, чужого ребёнка, красивая женщина спасла уступкой своего тела конвоиру, а случаи такого откупа мы знаем и другие.) Сюда попадают и «спецпереселенцы» в Архангельске. Много горестных семейных биографий. С сочувствием и правдой о раскулаченной семье: «Зла не помнящие, забитые русские люди – деликатности где же они выучились?» – Сюда попадает и бой под Хасаном – и с подробностями, вероятно доселе не освещёнными: как курсантскую роту, бессмысленно продержав её сутки под дождём, – послали в атаку на сопку «вдребезги разбить зарвавшихся самураев, неувядаемой славой покрыть наши знамёна» – и измученные курсанты «шли на крутой склон в лобовую атаку, а японцы расстреливали их с высоты, не допустили до штыковой схватки». А вослед, на переговорах японцы куражились над самодурствующими советскими правителями и получили все компенсации. (А в советской памяти осталась… славная наша победа.) – И многие ещё, от очевидца, подробности беспорядка в Красной армии. – Тут и память своего помкомвзвода, выздоравливающего от ранения, – о боях под Смоленском в 1941: «свежие части, опоздавшие к боям за город, смела лавина отступавших войск», вовлеклись в её паническое движение. «Пробовали закрепляться на слабо подготовленных рубежах, но тут же настигало людей проклятое слово «окружение» – и они кучами, толпами, табунами и россыпью бежали». «Лучшие бойцы погибали, не увидав врага, не побывав даже в окопах».

Такие глубокие отступления в сторону, весьма свойственные перу Астафьева, часто нарушают конструкцию книги, но и всегда же обогащают содержание новопривлекаемым материалом. Вот мелькает генерал Лахонин, представитель Воронежского фронта, ожидающего пополнения от нашего стрелкового полка (и разумно отставляющий от отправки самых слабых, пусть полечатся). Между тем он вспоминает и Тоцкие лагеря в Оренбуржьи – посвирепей, чем наш тут. Там они – в пустынной степи, стройматериал для казарм – ивняк и кусты, из них – и трости вместо палок для «ружейного» макета и опора для доходяг. Запасники спали в песке и пыли, не раздеваясь. Песчаные бури, эпидемия дизентерии. «Случалось, мёртвые красноармейцы неделями лежали забытыми в полуобвалившихся землянках, а их пайки получали живые. Чтоб не копать могил – так в землянках и зарывали» – «Раскапывали могильники павшего скота, обрезали с него мясо». И «никто из проверявших не решался доложить о гибельном состоянии и настоять на закрытии такого военного городка: все чины накрепко запомнили слова товарища Сталина , что "у нас ещё никогда не было такого крепкого тыла"».

За тяжкие месяцы своего пребывания в запасном полку запасники всё более понимают бесцельность своего существования тут: никакой стрелебной учёбы, ни тактической нет, всё с макетами, не такая же война на самом деле. А выгоняют из казармы по подъёму. Первобытная жизнь. Всё такие же слепокурые солдаты, поддерживаясь за стенки, бредут если не на помойку, за очистками и картофельной кожурой, то норовят в казармы, а там ещё драки за места на верхних нарах. Число доходяг в полку растёт. Когда роте выпадает дежурство по батальону на кухне – все кидаются набить рты чужим съестным, и диким искусственным лярдом вместо натурального жира.

Вдруг в эту казарменную жизнь одно за другим врываются два трибунальских заседания. Первое из них быстро кончается победой подсудимого блатного и таким беспомощным опозорением трибунала, что сперва весь эпизод кажется выдуманным: так не бывает! (А отчего бы социально близкому и не одержать верх?) Но вскоре следующий второй трибунал «исправляет» впечатление: доподлинная расправа над беззащитными простаками, рядовыми, двумя братьями Снегирёвыми. Их родное село от казарм – верстах в тридцати, и они по простоте смекнули сходить домой в непогоду. (Тут и мамка написала о домашней радости: корова отелилась!) Но отлучка их длилась до двух суток (вернулись с угощением для приятелей), была засечена, оформлена в особом отделе – и уж тут-то трибунал не пошатнулся: расстрелять обоих, немедленно и публично. Многие, и сами приговорённые, сперва не поверили: пугают, смягчат. Как бы не так! И этот расстрел, подробно описанный Астафьевым, жесточайшей картиной врежется в русскую словесность. (А мать расстрелянных вослед посадили в тюрьму, где вскоре сошла с ума.) И такого ошеломления не испытывали наши читатели, полвека воспитанные на советской «военной прозе».

Многочисленные объёмные и разновесомые отступления, конечно, ломят общую конструкцию, композиция не скреплена, да и язык книги не лёгок, фактура текста становится тяжела. От ранних произведений Астафьева приугасли и уменьшились в числе те стихийные языковые вспышки, яркие саморождённые слова. Авторская речь подтянулась к затёртому деловому изложению, чередованию уровней его, иногда мелькают непроработанные комплекты, как «окружающая действительность», «отрицательно влияла», «не желавший отставать от передовой культуры», «учёно говоря, истратившие энергию», «смятение в боевых рядах» (при подъезде генерала), «согласно историческому моменту». И прямо объяснительные фразы, как «Сталин привычно обманывал народ, врал напропалую в праздничной ноябрьской речи», «наш любимый крещёный народ – на рельсы передового опыта», да нередко и неуместная ирония, попытки невесёлых шуток: «порицался передовой общественностью», «чуждый идеям пролетариата», «неусыпно трудящийся на ниве поддержания боевого духа». – А свою неприязнь часто выражает напролом, в лоб: «ловкие ярыжки с лицами и ухватками дворовых холуёв», «при разгуле бесовства, в царстве юродивого деспота». Не силится упорядочивать склад фразы. – Иногда – цитаты из молитв старообрядца (оттуда почерпнуто и название всей книги, по неизведанному обрубу: «И будут Богом прокляты и убиты» – вот откуда).

Последние главы «Чёртовой ямы» внезапно приносят нам облегчительную смену всей атмосферы. Это вот отчего: две роты (за которыми автор следил детальнее) перебросили в совхоз под недальним Искитимом на запоздалую уборку погибающего зерна (типичная картина для сёл первых двух военных зим, обнажившихся от мужского труда, – это и важнейшее, чтоб увидеть нам всю обстановку цельней): какое зерно осыпалось в морозы, какое отсырело в оттепели. Сломанные трубочки стеблей – «словно бы тлели день и ночь поминальные свечки над усопшим хлебным полем, уже отплакавшими слезами зёрен». В хозяйстве того совхоза уже «ото всего веяло тленом», «комбайны походили на допотопных животных, которые брели, брели по сниклым хлебным волнам и остановились, удручённо опустив хоботы». Солдаты-запасники оживляются, окрыляются – отрывом от «казармы вонючей, тёмной, почти уже сгнившей, могилой отдающей», и получением здоровой крестьянской еды, и от обильного девичьего присутствия. Но больше всех оживает душой сам Астафьев – от окунания в родимую сельскую обстановку. И вообще всегда склонный к отклонениям от повествовательного стержня – здесь Астафьев охотно отдаётся как бы даже полной смене жанра: глава за главой льётся поэма сельского житья. Тут – место и для спасительного труда, и для песен, для молодёжного ухаживания, клубных танцев. А уж тут у автора засверкала и природа, он размахивается взглядом, речью и душой – на всю историю земледелия от его зарождения в человечестве – когда «планета росточками прикрепит человека к земле, наградит его непобедимой любовью к хлебному полю, ко всякому земному растению». И – век за веком, когда «воспрянул на земле стыда не знающий дармоед» и «плевал в руку, дающую хлеб», «принёс бесплодие самой рожалой земле русской, погасил смиренность в сознании самого добродушного народа». «Неизвестно перед кем провинившаяся земля. А виновата она лишь в долготерпении». В этих размыслительных соображениях прочтём и о «галифастых пьяных комиссарах», «расхристанных бандах, орущих о мировом пролетарском равенстве». Тут, поблизости, сообщаются нам и подробности быта волков, да, для равновесия ко всему, не забыть же и интеллигентную жизнь: один в роте солдатик-армянин, и к нему приезжает мать, соответственен и уровень их разговоров. – Вдруг – эпизоды добродушного юмора, вдруг – и лирические.

А счастливые дни утекают – и приходит час этих детей нарымских спецпоселенцев «бросать в огонь войны, будто солому навильником». Пока Воронеж ещё не весь сдан немцам (остался малый клок города), формируется Сибирская стрелковая дивизия. Подлечивать бы больных солдат – да нужно опростать казармы, подпирает набор 1925 года рождения. Но – когда же этих учить бою «в обстановке, приближенной к боевой»? Ещё свежи у всех в памяти казнённые братья Снегирёвы… Маршевые роты вдруг одевают в настоящее боевое обмундирование, они преображены! Из села уходят в обнимку с девчатами. Предотходно прорвалась «Ревела буря, дождь шумел», так дружно ещё им не пелось за «подлый казарменный быт, быдловое существование». Через эту прощальную песню прорвалось «скрытое в этих юных ребятах могущество». И только средь них помкомвзвода, уже побывший на фронте и раненый, заплакал от песни: «он знал, что ждёт тех певцов на войне». – Кто и крестит их вослед (крестить теперь – неудобно, не положено, даже взрослые крестьяне не все отваживаются.) – Напутствует разъеденный политкомиссар – и взмывает духовой оркестр. (Отправляемым сейчас – в военный городок под Новосибирском, в старые дореволюционные казармы – «кирпичные, с толстыми стенами, сухие, тёплые, просторные, со множеством служебных комнат, умывальными, туалетными»… Повидают, как было при царе. И автор широко воздыхает вослед: «Русские люди, как обнажено и незлопамятно ваше сердце!»)

-----------------------

В самом переходе из тыловой половины книги во вторую, фронтовую, Астафьев, естественно, не мог удержаться в точке ви дения, понимания и языка простого рядового солдата. Этот переступ месяцев на восемь, через разгар бурного 1943 года сразу вплоть до его осени, мог быть изложен только редким пунктиром – в понимании генеральском и в терминах общих сводок («с честью выполнили задание» и т.п.) – да поди удержись от всеобщей манеры. Впрочем, в перемежку с тем, – и о замолчанной у нас (и до сих пор забываемой) разгромной битве вокруг Харькова, весной 1943: «Вместо одной шестой армии Паулюса, погибшей под Сталинградом, задушили в петле, размесили в жидких весенних снегах шесть советских армий», «ещё ретивей драпали доблестные войска», немцы, замкнув кольцо, «взяли в плен сразу двадцать штук советских генералов», «Россия не перестаёт поставлять пушечное мясо». (Да, для таких у нас печатных суждений – таки-надо было выждать полвека…) А дальше, к лету, нам уже известная Сибирская стрелковая дивизия, при уже известном ген. Лахонине, «перешла к жёсткой активной обороне», с ней и артиллерийский полк майора Зарубина, тоже известного нам из первой части.

Через всю разноречивость этих откровений – автору надо же к началу осенних действий на Днепре – дотянуть в целости сколько-то же своих персонажей из первой половины книги. А они уже многие припогасли и растворились. Но после всех истощений досталась им и покойная некраткая стоянка весной в очищенной от немцев «республике немцев Поволжья». Всё ж вздоровились они от полосы запасничества – и вот готовы воевать дальше. (Тут и – несмешной, даже ёрнический юмор их межсобойных разговоров.) Тут – и уцелевший командир их роты Щусь (тот самый, мальчиком спасённый когда-то, в раскулачивание, конвойным с енисейской баржи) – а теперь уже командир батальона, капитан. А боец Лёшка Шестаков, в 1-й части скромно проведенный вторым планом, – теперь, как бы опытный связной, стал старшим телефонистом гаубичной батареи, тем самым в центре предстоящего боя на Днепре.

Весь этот переход через 1943 год не мог быть дан стройным в изложении, тем более при органической манере Астафьева на отвлечения – пейзажные (тоска Лёшки по Оби в сравнении с Днепром), на солдатские да и командирские пересмешки, и их предыдущие семейные истории, или их вяловатые философские рассуждения (не без цитирования Мережковского…). В совокупности все эти эпизоды (ещё ж и отмахивание от политруков – о чём тоже забывать не следует) создают медлительную растянутость. Письмо размашистое, несдержанное, переходы от куска к куску не размечены чётко, единого сквозного стиля не спрашивай, работа идёт как бы не резцом, а сильно разлохмаченной кистью. А Днепр – вот, перед нами, переправляться неизбежно – да с оружием и с тяжёлыми телефонными катушками – на чём? все рыскают за «плавсредствами», ломают сараи ради досок, – а Лёшка угадливо находит спрятанную лодку – и скрывает её от соперников дальше. И на всё это – ушло много, много страниц.

Плавсредств – нет, и ни откуда их не пришлют – плыть-таки на своих животах. И ждать нельзя: противник всё укрепляет свой берег. Отправлять через реку взвод разведки – взвод смертников, и, уже при начале артподготовки, батальону начинать переправу на крутой правый берег, а там пробираться, подниматься по оврагам – к немецким высотам. Но при ночной операции – что предусмотришь?.. Первым намеченным переправщикам «давали наперёд водку, сахар, табак и кашу без нормы». А замполит полка открывает партийное собрание – спешить в последний миг принимать бойцов в партию – «не посрамить чести советского воина! до последней капли крови! за нами Родина! товарищ Сталин надеется». (Иные и забудут про этот приём – а потом по госпиталям и после войны их будут искать, собирать наросшие партвзносы.) – И ещё тут, в последние часы перед началом ночной переправы, – Астафьев проявляет на трёх-четырёх страницах терпение изложить давнюю малозначащую встречу двух совсем второстепенных персонажей. И ещё тут не всё. Астафьев испытывает постоянную духовную жажду время от времени, в момент, который он считает важным, прерываться в изложении, – для своего прямого морального обращения к читателю. Так и тут, перед переправой: «Как же надо затуманиться человеческому разуму, как оржаветь сердцу, чтобы настроилось оно только на чёрные, мстительные дела, ведь их же, великие грехи, надо будет потом отмаливать» (цитирование прерываю, автор ещё воспомнит о средневековых обычаях – и то ещё не всё.)

Эта книга – уникальный случай, когда война описывается простым пехотинцем, «чёрным работником войны», в то время и не предполагавшим, что станет писателем.

Описание днепровской переправы, со всей её беспорядочностью, неясностью, даже противоречиями и невидимостью отдельных движений – жизненно сильно именно своею неразберихой, не охваченной единым общим объяснением. Но оперативный обзор недоступен даже опытному офицеру, и то спустя много времени от события. Также с огромным опозданием, охватным взглядом, Астафьев может написать об этой переправе: «Эти первые подразделения конечно же погибнут, даже до берега не добравшись, но всё же час, другой, третий, пятый народ будет идти, валиться в реку, плыть, булькаться в воде до тех пор, пока немец не выдохнется, не израсходует боеприпасы». Упрекнуть ли автора, что он не показал эту массовидность, как «20 тысяч погубили при переправе»? Зато мы читаем, как телефонист Лёшка, спасая в лодке себя и свои катушки (задание майора протянуть связь по дну реки) – бьёт веслом по головам других, наших тонущих бойцов, чтоб они, цепляясь, не опрокинули бы лодку, не загубили операцию. Никаких и ничьих ахов над свежеубитыми, простой быт. Хотя можно заныть от этого месива от непосредственности пересказа – но всё новые и новые эпизоды, и все правдивы. Между эпизодами нет устойчивой осмысленной связи – так солдату и видны только обрывки событий, тем более не понять ему тактической обстановки.

Разве вот с дощатым баркасом: он загодя нагружен боеприпасами, оружием, его нужно дотолкать до речного острова. «Сотни раз уж было сказано, куда, кому, с кем, как плыть, но всё это спуталось, смешалось» при начале пушечной и пулемётной стрельбы с обеих сторон. Комбат Щусь и его командиры рот натужно-хриплыми голосами гонят: «Вперёд! быстрей! На остров!» И бойцы, посбросив на баркас же свою обувь и подсумки, столько ли бредут, плывут и тянут, сколько сами ухватываются за борты. Кто-то кричит, что тонет. Неисповедимым образом баркас всё же достигает острова. Теперь – обогнуть остров и в протоку бы под крутой правый берег! «Но протока была поднята в воздух, разбрызгана, взрывы рвали её дно» – и ещё жидкой грязью наполняли воду. В мокрой одежде тянулись дальше, а немцы сплошно высвечивали протоку ракетами для лучшего обстрела. Кто-то из наших застрял на острове, кто-то уже набегал в трещины правобережных оврагов, а там втискивались в спасительную землю или пытались карабкаться выше. Кто нахлебался воды, кто утопил оружие, а в считанные минуты появились и немецкие самолёты и развешивали жёлтые фонари на парашютах – тут же и советские, высевая трассирующие пули. Хватаясь друг за друга, люди утопали связками.

В этот разгар Астафьев, верный себе, вставляет и проповедное отступление: «Боженька, милый, за что, почему Ты выбрал этих людей и бросил их сюда, в огненно кипящее земное пекло, ими же сотворённое? Зачем Ты отворотил от них лик свой и оставил сатане на растерзание? Неужели вина всего человечества пала на головы этих несчастных, чужой волей гонимых на гибель… Здесь, на месте гибельном, ответь, за что караешь невинных? Слеп и страшен суд Твой, отмщение Твоё стрелою разящей летит не туда и не в тех, кого надобно разить. Худо досматриваешь, худо порядок, Тобою же созданный, блюдёшь Ты». (Обращения Астафьева к Богу, по разным его произведениям, не редки, но верующий ли он? Или богоборец? Вспомним тут, как родилось название книги: прокляты – кем ?)

В. Распутин упрекал Астафьева за эту книгу в «отрицательном патриотизме». И правда, ни один боец у него, ни даже лучшие офицеры о родине нисколько не думают: в лучшем случае только о своём долге, а бойцы – как уцелеть, где раздобыть еды, ну и выручка своих и похороны. Но в этом и правда. «Дай-ка я пожертвую для родины, рискну для родины» – такого и не бывает.

Закончание переправы и последующие бои на немецком берегу – у Астафьева описаны много и подробно.

Свежи – несколько сценок со штрафниками (и за что попадали в штрафную, по какой случайности дикой). Но хотя есть в книге эпизоды с НКВДистскими посадками – они как будто прошли в душах людей беспоследственно. Разве что о сексотах говорят неестественно открыто. И осмысления, чтó же вносится именно советским режимом – почти нет. Собственная биография автора могла же горько научить его? Но ощущения, сколькие миллионы к той войне ненавидели советский режим и хотели бы «сдыхаться» от него, – этого совсем нет . (Если автор ужасается войне – то только как пацифист, а не как жертва этого режима. Его философия – кажется, анархизм, ни признака государственности.)

«В реке густо плавали начавшие раскисать трупы с выклеванными глазами, с пенящимися, будто намыленными лицами, разорванные, разбитые снарядами, минами, изрешеченные пулями. Дурно пахло от реки, но приторно-сладкий дух жареного человечьего мяса слоем крыл всякие запахи, плавая под яром в устойчивом месте. Сапёры, посланные вытаскивать трупы из воды и захоранивать их, с работой не справлялись. Зажимая пилотками носы, крючками стаскивали они покойников в воду, но трупы, упрямо кружась, прилипали к берегу, бились о камни, от иного отрывало крючком руку или ногу, её швыряли в воду. Проклятое место, сдохший мир»; а «иногда относя изуродованный труп до омута, на стрежь, там труп подхватывало, ставило на ноги и, взняв руки, вертясь в мёртвом танце, он погружался в сонную глубь». А позже в осень «вода в реке убывала. И оттого обсыхали трупы… Все заливчики, излучины были завалены чёрными, раздутыми трупами, по реке тащило серое, замытое лоскутьё, в котором, уже безразличные ко всему, вниз лицом куда-то плыли мертвецы… Мухота, вороньё, крысы справляли на берегу жуткий свой пир. Вороны выклёвывали у утопленников глаза, обожрались человечиной и, удобно усевшись, дремали на плавающих мертвецах». (А ещё: сапёры начисто ограбляют умерших, обшаривая карманы.)

Через сколько миллионов убитых надо было выжить этому солдату, чтобы вот такое написать нам спустя полвека!

Но есть («День первый», после переправы) и странные бодряческие вставки.

Отдельными главами следуют библейским ритмом: «День Второй», «День Третий», «День Четвёртый», «День Пятый», «День Шестой», «День Седьмой»… Это всё – объём, необозримый здесь.

Что у автора полностью неудачно – это все сценки на немецкой стороне. Ах, лучше б он их вовсе не давал. Ведь не знает, не чувствует, пользуется вторичными карикатурными описаниями из советской публичности. Фальшивая придумка так и прёт, это только увеличивает общий разболт и развал повествования. Зачем-то берётся рассказывать ещё и предвоенные истории некоторых немецких солдат – ну, совсем уж поверхностно, из каких-то читанных обрывков. Доходит до языка противонемецких газетных разоблачений того военного времени, почти до «Крокодила». Так он, многими полосами, теряет вкус, чувство меры. Даже и генерала немецкого берётся описывать – ну, уже из рук вон. (А когда возвращается на русскую сторону – какое сразу оживление и осмысленность.)

Астафьев хочет высказать всю правду о войне, но в раскрыве её не поднимается до верхов государства и не опускается до глубины причин. Его раздражение, местами немалое, остаётся на уровне политруков, их лозунгов и их поведения. Высмеивание политруков и их болтовни – местами балаганно, нестрашно. Вот правдивая сцена: как не знающий себе границ комиссар дивизии Мусёнок издевается над измученными, едва спасёнными на плацдарме офицерами. Капитана Щуся, полумёртвого, заставляет подняться с койки, чтобы слушать разнос. (Потом намёкнуто нам, что Щусь необъяснимым путём взорвал Мусёнка – и даже не заподозрен.)

Правдоподобно добавлен и совестливый политрук Мартемьянов, который стыдится своей должности и роли.

Тон. – Странно не подходит к такому грозному сюжету – авторский тон, часто с ненужным или даже бесцельным задором. Есть немало попыток – юмора (для облегчения читателю?). Но юмор какой-то усильный, искусственный. (И сам в диалоге отзывается: «ты юмором меня не дави», «не до юмора сейчас».) Избыточно много дешёвого, несмешного солдатского балагурства – в ущерб всяким глубоким чувствам, будто у солдат их нет и в минуты великой опасности. Зубоскальное пустоплётство, паясничанье – и не смешное, да даже и невозможное при той оглушённости , которая более всего бывает при многой стрельбе и острой опасности. – А вот и от самого автора: о таком крупном событии, как гибель нашего воздушного десанта, – принятие критического тона без внятия в суть.

А при этом же иногда – совсем внезапно, диссонансом, ничем не подготовлено, у Астафьева вырываются патетические моления. И они как раз удаются ему, ибо идут от сердца. «Боже милостивый! Зачем Ты дал неразумному существу в руки такую страшную силу? Зачем Ты, прежде чем созреет и окрепнет его разум, сунул ему в руки огонь?..»

А и так: «Благословен будь, Создатель небесный, оставивший для этой беспокойной планетки частицу тьмы, называемую ночь. Знал Он, ведал, стало быть, что его чадам потребуется время покоя для того, чтобы подкопить силы для творения зла, опустошения, истребления, убийств. Будь всё время день, светло будь – все войны давно бы закончились, перебили бы друг друга люди. Некому стало бы мутить белый свет».

Офицеры друг друга неторопливо называют по именам-отчествам, как в воюющей армии почти не бывает. Диалоги между офицерами – неживые, да их и мало.

Язык – богатый. Астафьев с лёгкостью подхватывает многообразнейшие слова, и сколько среди них нерядовых, самых свободных и ярких. Много солдатского жаргона. Грубые формы слов многочисленны, но естественны. (Однако ругательств хватило бы и поменьше.)

Утомляет привычка Астафьева к многократным повторениям, как только надо напомнить о персонаже (об одном, ну до 20 раз: «у бар бороды не бывает», о другом, не намного реже: «горный бедняк»). В авторской речи неосмотрительно срывается иногда то в казённость, то в «культурность» («интеллектуально», «ограниченный в культурном смысле»). Допускает стандартные выражения или из официальных военных сводок: «перешла к жёсткой активной обороне»; «обескровленная непрерывными боями»; «империалистическая война» (Первая Мировая).

Та битва на Днепре описана в книге (автор не нашёл иного слова как «роман») обильно, во многих днях, в стычках на плацдарме, а были и ещё две дневные переправы. Как из необъятного мешка высыпано на нас множество и множество самых разнообразных эпизодов, но не в едином смысловом сцеплении – собственно боевых, и политически напряжённых (столкновения с политруками), и житейских, личных. Все они – ярко реальны и пропитаны накопленной горечью, не для каждого читателя увлекательны отнюдь, допускаю, что многие и пропускают, не все услеживают этот кровавый труд.

А жаль! Ой не все, не все вполне представляют, могут ощутить свирепый воздух той Войны: многое заглажено и временем, и лгунами.

Астафьев – пусть лишь к старости своих годов, пусть без стройной конструкции, пусть в переменном уровне и тоне – эту правду нам выдвинул.

Отрывок очерка о Викторе Астафьеве из «Литературной коллекции», написанной А. И. Солженицыным .

Первый вариант очерка об Астафьеве Солженицын написал в 1997 году: он ограничился в нем разбором второй части романа «Прокляты и убиты». В существенно переработанном виде этот вариант вошел в настоящий очерк. А. С. читал первую и вторую части романа в журнале «Новый мир» (1993. № 10 – 12; 1994. № 10 – 12). (В библиотеке А. И. Солженицына последние три номера журнала – с пометами в тексте и на полях.)

Краткое содержание

«Прокляты и убиты» Астафьев

Книга первая. Чёртова яма.

Действие происходит в конце 1942 года в карантинном лагере первого резервного полка, расположенного в Сибирском военном округе недалеко от станции Бердск.

Часть первая.

Новобранцы прибывают в карантинный лагерь. Через некоторое время выживших, среди которых Лёшка Шестаков, Коля Рындин, Ашот Васконян и Лёха Булдаков, переводят в расположение полка.

Поезд остановился. Какие-то равнодушно-злые люди в ношеной военной форме выгоняли новобранцев из тёплых вагонов и выстраивали их возле поезда, разбивали на десятки. Потом, построив в колонны, ввели в полутёмный, промёрзлый подвал, где вместо пола на песок были набросаны сосновые лапы, велели располагаться на нарах из сосновых брёвнышек. Покорность судьбе овладела Лёшкой Шестаковым, и когда сержант Володя Яшкин назначил его в первый наряд, он воспринял это без сопротивления. Был Яшкин малоросл, худ, зол, уже побывал на фронте, имел орден. Здесь, в запасном полку, он оказался после госпиталя, и вот-вот снова уйдёт на передовую с маршевой ротой, подальше от этой чёртовой ямы, чтоб она сгорела — так заявил он. Яшкин прошёлся по карантину, оглядывая новобранцев — блатняков с золотых приисков Байкита, Верх-Енисейска; сибирских старообрядцев. Один из старообрядцев назвался Колей Рындиным, из деревни Верхний Кужебар, что стоит на берегу реки Амыл — притоке Енисея.

Утром Яшкин выгнал народ на улицу — умываться снегом. Лёшка поглядел вокруг и увидел крыши землянок, чуть припорошенные снегом. Это и был карантин двадцать первого стрелкового полка. Мелкие, одноместные и четырёхместные землянки принадлежали строевым офицерам, работникам хозслужбы и просто придуркам в чинах, без которых ни одно советское предприятие обойтись не может. Где-то дальше, в лесу, были казармы, клуб, санслужбы, столовая, бани, но карантин находился от всего этого на приличное расстояние, чтобы новобранцы не занесли какую-нибудь заразу. От бывалых людей Лёшка узнал, что скоро их определят в казармы. За три месяца они пройдут боевую и политическую подготовку и двинутся на фронт — дела там шли не важно. Оглядывая загаженный лес, Лёшка вспомнил родную деревню Шушикары в низовьях Оби.

У парней посасывало в сердце оттого, что вокруг всё было чужое, незнакомое. Даже они, выросшие по баракам, по деревенским избам да по хибарам городских предместий, оторопели, когда увидели место кормёжки. За длинными прилавками, прибитыми к грязным столбам, прикрытыми сверху тесовыми корытами, наподобие гробовых крышек, стояли военные люди и потребляли пищу из алюминиевых мисок, одной рукой держась за столбы, чтобы не упасть в глубокую липкую грязь под ногами. Это называлось летней столовой. Мест здесь, как и везде в Стране Советов, не хватало — кормились по очереди. Вася Шевелёв, успевший поработать комбайнёром в колхозе, глядя на здешние порядки, покачал головой и грустно сказал: «И здесь бардак». Бывалые бойцы посмеивались над новичками и давали им дельные советы.

Новобранцев брили наголо. Особенно трудно с волосами расставались старообрядцы, плакали, крестились. Уже тут, в этом полужилом подвале, парням внушалась многозначительность происходящего. Политбеседы проводил не старый, но тощий, с серым лицом и зычным голосом, капитан Мельников. Вся его беседа была так убедительна, что оставалось только удивляться — как это немцы умудрились достичь Волги, когда всё должно быть наоборот. Капитан Мельников считался одним из самых опытных политработников во всём Сибирском округе. Работал он так много, что ему некогда было пополнять свои куцые знания.

Карантинная жизнь затягивалась. Казармы не освобождались. В карантинных землянках теснота, драки, пьянки, воровство, вонь, вши. Никакие наряды вне очереди не могли наладит порядок и дисциплину среди людского сброда. Лучше всего здесь себя чувствовали бывшие урки-арестанты. Они сбивались в артельки и грабили остальных. Один из них, Зеленцов, собрал вокруг себя двух детдомовцев Гришку Хохлака и Фефелова; работяг, бывших механизаторов, Костю Уварова и Васю Шевелева; за песни уважал и кормил Бабенко; не отгонял от себя Лёшку Шестакова и Колю Рындина — пригодятся. Хохлак и Фефелов, опытные щипачи, работали по ночам, а днём спали. Костя и Вася заведовали провиантом. Лёшка и Коля пилили и таскали дрова, делали всю тяжёлую работу. Зеленцов сидел на нарах и руководил артелью.

Однажды вечером новобранцам велели покинуть казармы, и до поздней ночи держали их на пронизывающем ветру, отобрав всё их жалкое имущество. Наконец поступила команда войти в казарму, сперва маршевикам, потом новобранцам. Началась давка, места не было. Маршевые роты заняли свои места и «голодранцев» не пускали. Та злобная, беспощадная ночь запала в память как бред. На утро ребята поступили в распоряжение усатого старшины первой роты Акима Агафоновича Шпатора. «С этими вояками будет мне смех и горе» — вздыхал он.

Половина мрачной, душной казармы с тремя ярусами нар — это и есть обиталище первой роты, состоящей из четырёх взводов. Вторую половину казармы занимала вторая рота. Всё это вместе образовывало первый стрелковый батальон первого резервного стрелкового полка. Казарма, построенная из сырого леса, так и не просохла, была всегда склизкой, плесневелой от многолюдного дыхания. Согревали её четыре печи, похожие на мамонтов. Разогреть их было невозможно, и в казарме всегда было сыро. К стене был прислонён стеллаж для оружия, там виднелось несколько настоящих винтовок и белели макеты, сделанные из досок. Выход из казармы закрывался дощатыми воротами, возле них пристройки. Слева — каптёрка ротного старшины Шпатора, справа — комната дневальных с отдельной железной печкой. Весь солдатский быт был на уровне современной пещеры.

В первый день новобранцев сытно покормили, потом повели в баню. Молодые бойцы повеселели. Ходили разговоры о том, что выдадут новое обмундирование и даже постельное бельё. По дороге в баню Бабенко запел. Лёша ещё не знал, что долго он теперь в этой яме никаких песен не услышит. Улучшения в жизни и службе бойцы так и не дождались. Переодели их в старую одежду, заштопанную на животе. Новая, сырая баня не прогревалась, и парни совсем продрогли. Для двухметровых Коли Рындина и Лёхи Булдакова подходящей одежды и обуви не нашлось. Мятежный Лёха Булдаков скинул тесную обувь и пошёл в казарму босиком по морозу.

Постелей служивым тоже не выдали, зато на строевые занятия выгнали уже на следующий день с деревянными макетами вместо винтовок. В первые недели службы ещё не гасла надежда в сердцах людей на улучшение жизни. Ребята ещё не понимали, что этот быт, мало чем отличающийся от тюремного, обезличивает человека. Коля Рындин родился и рос возле богатой тайги и реки Амыл. Нужды в еде никогда не знал. В армии старообрядец сразу почувствовал, что военное время — голодное время. Богатырь Коля начал опадать с лица, со щёк сошёл румянец, в глазах сквозила тоска. Он даже начал забывать молитвы.

Перед днём Октябрьской Революции наконец прислали ботинки для большеразмерных бойцов. Булдакову и тут не угодили, он запустил обувь с верхних нар, за что и попал на беседу к капитану Мельникову. Булдаков жалостливо повествовал о себе: родом он из городского посёлка Покровки, что под Красноярском, с раннего детства среди тёмного народа, в бедности и труде. О том, что отец, буйный пропойца, почти не выходил из тюрьмы, также как и два старших брата, Булдаков сообщать не стал. О том, что сам он только призывом в армию отвертелся от тюрьмы, Лёха тоже умолчал, зато соловьём разливался, повествуя о своём героическом труде на лесосплаве. Потом вдруг закатил глаза под лоб, притворился припадочным. Капитан Мельников пулей выскочил из каптёрки, и с тех пор на политзанятиях всегда косился на Булдакова с опаской. Бойцы же уважали Лёху за политическую грамотность.

На 7 ноября открыли зимнюю столовую. В неё голодные бойцы, затаив дыхание, слушали по радио речь Сталина. Вождь народов говорил, что Красная Армия взяла инициативу в свои руки, благодаря тому, что у Страны Советов необычайно крепкие тылы. Люди свято верили этой речи. В столовой присутствовал командир первой роты Пшённый — внушительная фигура с крупным, величиной с ведро, лицом. Командира роты ребята знали мало, но уже боялись. Зато заместителя командира роты младшего лейтенанта Щуся, раненного на Хасане и там получившего орден Красной Звезды, приняли и полюбили сразу. В этот вечер роты и взводы расходились по казармам с дружной песней. «Каждый бы день товарищ Сталин выступал по радио, вот бы дисциплина была» — вздыхал старшина Шпатор.

На другой день праздничное настроение роты прошло, бодрость духа испарилась. За утренним туалетом бойцов наблюдал сам Пшённый, и если кто-то хитрил, он собственноручно стягивал с него одежду и до крови растирал лицо колючим снегом. Старшина Шпатор только головой качал. Усатый, седой, худенький, ещё в империалистическую войну бывший фельдфебелем, Шпатор встречал разных зверей и самодуров, но такого, как Пшённый ещё не видывал.

Недели через две состоялось распределение бойцов по спецротам. Зеленцова забрали в миномётчики. Старшина Шпатор изо всех сил старался сбыть с рук Булдакова, но его не брали даже в пулемётную роту. Сидя босиком на нарах, этот артист целый день читал газеты и комментировал прочитанное. «Стариков» оставшихся от прошлых маршевых рот и положительно действовавших на молодёжь, разобрали. Взамен Яшкин привёл целое отделение новичков, среди которых был больной, дошедший до ручки, красноармеец Попцов, мочившийся под себя. Старшина покачал головой, глядя на синюшного парнишку, и выдохнул: «О Господи…».

Старшина был командирован в Новосибирск, и на каких-то спецскладах сыскал для удальцов-симулянтов новое обмундирование. Булдакову и Коле Рындину деваться больше было некуда — вступили в строй. Булдаков всячески увиливал от занятий и портил казённое имущество. Щусь понял, что Булдакова ему не укротить, и назначил его в свою землянку дежурным. Булдаков хорошо себя почувствовал на новом посту и принялся тащить всё, что можно, особенно еду. При этом он всегда делился с друзьями и с младшим лейтенантом.

Сибирская зима входила в середину. Давно уже было отменено закаливающее обтирание снегом по утрам, но всё равно многие бойцы успели простудиться, казарму по ночам разваливал гулкий кашель. По утрам умывались только Шестаков, Хохлак, Бабенко, Фефелов, иногда Булдаков и старик Шпатор. Попцов уже не выходил из казармы, лежал серым, мокрым комком на нижних нарах. Поднимался только чтобы поесть. В санчасть Попцова не брали, он там уже всем надоел. Доходяг с каждым днём становилось всё больше. На нижних нарах лежало до десятка скорченных скулящих тел. На служивых навалилась беспощадная вша и куриная слепота, по-учёному гемералопия. По казарме, шаря руками по стенам, бродили тени людей, что-то всё время ищущих.

Невероятной изворотливостью ума добивались вояки способов избавиться от строевых занятий и добыть чего-нибудь пожевать. Кто-то придумал нанизывать картошку на проволоку и опускать в трубы офицерских печей. А тут ещё первую роту и первый взвод пополнили двумя личностями — Ашотом Васконяном и Боярчиком. Оба были смешанной национальности: один полуармянин-полуеврей, другой — полуеврей-полурусский. Оба по месяцу пробыли в офицерском училище, дошли там до ручки, лечились в медсанчасти, и оттуда их, немного оживших, свалили в чёртову яму — она всё стерпит. Васконян был долговяз, тощ, лицом бледен, бровями чёрен и сильно картавил. На первом же политзанятии он сумел испортить работу и настроение капитана Мельникова, возразив ему, что Буэнос-Айрес находится совсем не в Африке, а в Южной Америке.

Было Васконяну в стрелковой роте ещё хуже, чем в офицерском училище. Туда он попал по причине изменения военной ситуации. Отец его был главным редактором областной газеты в Калинине, мать — замзавотделом культуры облисполкома того же города. Домашнего, изнеженного Ашотика растила домработница Серафима. Лежать бы Васконяну на нижних нарах рядом с доходягой Попцовым, но этот чудак и грамотей приглянулся Булдакову. Он и его компания не давали забивать Ашота, учили его премудростям солдатской жизни, прятали от старшины, от Пшённого и Мельникова. За эту заботу Васкорян пересказывал им всё, что успел прочитать за свою жизнь.

Виктор Петрович Астафьев

«Прокляты и убиты»

Прокляты и убиты (1995) - роман Виктора Астафьева из 2-х книг: «Чертовая яма», которая написана в 1990-1992 гг., и «Плацдарм», созданный в 1992-1994 гг. Первая книга имеет 2 части, сюжет которых разворачивается в 21-м запасном стрелковом полку недалеко от станции Бердск с осени 1942 года по зиму 1943. Действие начинается с прибытия в тренировочную часть молодых солдат, разных по характеру и происхождению: полу-ханта Лешки Шестакова, комбайнера Васи Шевелева, старообрядца Коли Рындина, блатного арестанта Зеленцова, детдомовцев Гришки Хохлака и Фефелова, своенравного Лехи Булдакова и других. Позже в их полк прибыло пополнение из Казахстана. К новобранцам присоединились также Феликс Боярчик и Ашот Васконян. Все они попадают в одну роту после карантина под командование лейтенанта Щуся. Старшина Шпатор, служивший еще со времен царя, встречает новобранцев, среди которых большинство необразованных выходцев из дальних деревень и селений, а некоторые из них имеют проблемы с законом. Параллельно с происходящими событиями рассказываются истории довоенной жизни ребят. Сложные условия способствуют сплоченности разношерстных призывников в дружный коллектив, готовый к боевым действиям. Новобранцы преодолевают многие трудности: холод, сырость, голод, конфликты среди ребят и с командирами, между которыми также появляются противоречия. Бытовые условия в тренировочной базе напоминали тюремные. На глазах будущих солдат происходит несколько страшных событий: командир роты забивает ногами до смерти мальчишку, обессиленного от голода, расстреливают двух братьев, ушедших за едой в самоволку, судят Зеленцова. Первую роту направили в деревню Осипово для помощи местным жителям, где солдаты попали в нормальные условия с хорошей пищей. Появление молодых ребят преображает жизнь селения, завязываются любовные романы. Но вскоре солдат отправляют на фронт.

Вторая книга «Плацдарм» повествует о событиях на Днепре с сентября по октябрь 1943 года. Вначале кратко описывается путь молодых солдат, который они преодолели из Бердска до Днепра. По дороге они участвовали в боях, все главные герои остались в живых, пополнив свою команду несколькими командирами: Лахониным, Зарубиным, Мусенком и другими. Внимание привлекают и второстепенные персонажи: сержант Финифатьев, две медсестры и немецкие военнослужащие. Описываются боевые действия по форсированию и удержанию Днепра. Солдаты должны были захватить и закрепиться на Великокриницком плацдарме семь, а может и больше, дней для отвлечения внимания противника. Ситуация видится совсем по-разному непосредственными участниками, которыми являются герои и их командиры, и находящимися в безопасности по другую сторону реки политическими руководителями и маршалами. События представлены как в представлении главных героев, так и со стороны противника. Многие персонажи лишились жизни или получили тяжелые ранения на плацдарме, а судьба некоторых осталась неизвестной. Ужас боевых действий, сопутствующих множеством смертей и увечий, сопоставляется с Божьим наказанием за человеческие грехи.

Краткое содержание романа Астафьева «Прокляты и убиты»

Другие сочинения по теме:

1. Рота кремлевских курсантов идет на фронт. Действие происходит в ноябре 1941 г.; фронт приближается к Москве. По пути курсанты встречают...
2. Сорокадвухлетний Леонид Сошнин, бывший оперативник уголовного розыска, возвращается из местного издательства домой, в пустую квартиру, в самом дурном расположении духа....
3. Лет пятнадцать назад автор услышал эту историю, и сам не знает почему, она живет в нем и жжет сердце. «Может,...
4. Повесть написана от лица Миши Ерофеева. Конец Великой Отечественной войны. Девятнадцатилетний Миша Ерофеев лежит в Краснодарском госпитале. У него тяжелое...
5. Маленькая деревенька в три дома, Зуяты, стоит между двух озер. За деревней — крутой косогор, заросший густым лесом из ели...
6. Бабушка послала меня на увал за земляникой вместе с соседскими ребятишками. Пообещала: если наберу полный туесок, она продаст мои ягоды...
7. Рыбакам из бригады Григория Афанасьевича Шадрина, Васюткиного отца, не везло. Вода в реке поднялась, и рыба ушла на глубину. Вскоре...
8. Игнатьич — главный герой новеллы. Этого человека уважают односельчане за то, что он всегда рад помочь советом и делом, за...
9. Ы Рассказчик заболевает. Ему дают путевку в южный санаторий. Какое-то время он бродит по набережной «с радостью первооткрывателя», и его...
10. Ы В 1933 году село, где жил мальчик Витя, «придавило голодом». Не стало голубей, притихли собаки и шумные ватаги мальчишек....
11. Ы Трезор, «пестрый кобель с крупными лапами и сонной мордой», целый день лежит на крыльце, мечтая прорваться в дом и...
12. По пустынной степи вдоль железнодорожной линии, под небом, в котором тяжелым облачным бредом проступает хребет Урала, идет женщина. В глазах...
13. Ы Вернувшись с войны, рассказчик едет навестить свою бабушку. Он хочет встретить ее первой, поэтому к дому пробирается задами. Рассказчик...
14. Ы Рассказчик вспоминает, как ранней осенью лет сорок назад, возвращаясь с рыбалки, он увидел птицу. Она попыталась убежать, но неуклюже...
15. Ы Во время половодья мальчик Витя, от лица которого написан рассказ, заболевает малярией. Бабушка пытается его лечить: шепчет молитву от...
16. Ы 1933 год. Стоит засушливое лето. Все население дальневосточного села переезжает на заимки убирать уцелевшую рожь и пшеницу. В селе...
17. Оповідання про простори великої сибірської ріки, безкрайній тайзі, блакиті й широчіні піднебесся, «нескінченне світобудови й міцності життя», що «грає» у...